[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2006 ШВАТ 5766 – 2
(166)
ДЕНЬ
РОЖДЕНИЯ В ЛОНДОНЕ
Рут Проуэр Джабвала
Рут Проуэр Джабвала (р. 1927) – известная английская
писательница и сценарист. Получила множество премий, как за романы, так и за
сценарии, в том числе и премию Букера за роман «Зной и пыль» (1975). Родилась в
Кельне, в еврейской семье выходцев из Польши. В 1939 году ее семья уехала из
Германии в числе последних, почти все родственники и друзья ее родителей
погибли в Холокосте. Отец писательницы уже в Англии покончил с собой, не вынеся
тягот эмиграции.
В 1951 году, по окончании Лондонского университета, она вышла
замуж за индийца и уехала в Индию, где прожила тридцать лет, после чего
переехала в США.
Джабвала – автор более десятка романов, четырех сборников
рассказов и многих сценариев к известным фильмам.
Пишет она в основном о сложностях отношений людей различных
культур; к опыту своих ранних лет и эмиграции обращается крайне редко. Как
считает критика, опыт этот был слишком мучителен.
Рассказ «День рождения в Лондоне» включен в сборник «Как птицы,
как рыбы» (1963).
Первым из гостей, даже слишком рано, пришел мистер Лумбик. С
большим букетом, обернутым папиросной бумагой, в твидовом пиджаке с кожаными
пуговицами, придававшим ему залихватский вид.
– С днем рождения и еще много-много счастливых дней, – сказал он,
склонясь над ее рукой и целуя ее с особой нежностью – такую манеру он с ней
усвоил.
Соню взбудоражил и его ранний приход, и эта его нежность: она не
знала, как на нее реагировать. Она вспыхнула, отчего стала похожа на прелестную
девчушку, принимающую своего первого ухажера.
– Мистер Лумбик, – сказала она. – Ну что вы говорите? Какие могут
быть дни рождения у такой старухи, как я.
– Ой-ой, – запротестовал он и схватился за уши – на солнце они
пропускали свет: до того он был лопоухий. – Им больно слушать, как вы такое
говорите!
Она рассмеялась – молодо, весело:
– Ох уж эти ваши шуточки, стыдитесь, мистер Лумбик.
– Одну маленькую милость ради дня рождения, – умолял он, вздымая
мизинец. – Всего одну, совсем маленькую, от нашей новорожденной.
Она снова всполошилась. Надеялась, что он не станет просить его
поцеловать, хотя, пожалуй, именно этого и ожидала. Ей вовсе не хотелось
целовать мистера Лумбика, не хотелось даже чмокнуть его в щеку – для чего
пришлось бы пригнуться, – всегда, на ее вкус, плохо выбритую.
– Не мистер Лумбик, – упрашивал он. – Никогда больше мистер
Лумбик. Карл. – Он склонил голову набок, моляще глядя на нее выцветшими
глазками. – Хорошо? Карл. Такое красивое имя.
Она не ответила. Вместо ответа ушла на кухню, принесла apfel strudel
в комнату, где для гостей уже был накрыт стол. Мистер Лумбик следовал за ней по
пятам на бесшумных каучуковых подошвах. На ответе он не настаивал. Он гордился
тем, как хорошо понимает женщин, а Соня из тех, с кем надо обходиться
осмотрительно и тактично: она была из хорошей семьи и воспитана в романтическом
духе.
– А теперь я скажу вам сюрприз, – сказал он. – Вы порадуетесь
узнать, что с этого дня мне подарили британское гражданство.
– Вот и хорошо, – сказала Соня: внимание ее было занято последними
приготовлениями.
Она получила британское гражданство десять лет назад, и первые
восторги уже подзабылись.
– Да, мне лично позвонили из Скотленд-Ярда. – И он изобразил, как
набирает номер, подносит трубку к уху. – Алло, это Карл Лумбик? Вы теперь есть
очень маленький член очень большого Британского Содружества. Б-же, храни
королеву, Карл Лумбик! Б-же, храни королеву, мистер Скотленд-Ярд! – И
изобразив, как кладет трубку, мистер Лумбик вытянулся по стойке «смирно».
Соня засмеялась.
– Какой вы смешной!
Он всё обращал в шутку. Если б Отто был хоть чуточку на него
похож. Но нет, Отто всё воспринимал трагически. Когда они получили британское
гражданство, он и это воспринял трагически.
– Да, наши паспорта они нам дали, – сказал он, – ну а что мы
имеем, кроме наших паспортов?
– Оттоляйн! – взывала она к нему. – Радуйся!
А вот Карла Лумбика не нужно было уговаривать радоваться.
Он подпустил нежности в голос.
– Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. –
Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять
обрамленную фотографию Отто на столике у изголовья ее кушетки. – Я опять, так я
думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, – горестно сказал он.
И тут же настороженность ее покинула, и она – не в силах
сдержаться – рассмеялась. Он всегда заставлял ее смеяться, такой он был
комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но по сути как
была, так и осталась всё той же Соней Вольф, ne€e[2]
Ротенштейн. Ядреная резвушка – так о ней говорили. Ядреной она была всегда –
крутая грудь, крутые бедра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно
распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она, если не смеялась, то
готова была рассмеяться – ее верхняя вырезная губка вечно подрагивала,
приоткрывая здоровые зубы.
Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к
двери.
– Входите, входите, – сказал он, склонясь в низком поклоне, –
apfel strudel получился очень удачно.
– А где у нас новорожденная? – гаркнула миссис Готлоб, голос у нее
был осиплый, безапелляционный.
Уж кому-кому, а Соне ее голос был даже слишком хорошо знаком: не
счесть, сколько раз она слышала, как та орала, что они не выключили свет и не
вымыли за собой ванну; Отто, услышав ее крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не
оставалось, как спуститься вниз и пустить в ход всё свое обаяние, со всем
соглашаться, во всем поддакивать, лишь бы миссис Готлоб прекратила вопить и
расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, всё в прошлом, и миссис Готлоб уже не
домохозяйка, а подруга.
Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой
шоколада.
– Поцелуй – для любви, шоколад для еды, – сказала она.
Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой.
Точно такие же чуть ли не каждый день дарил ей в Берлине Отто. Он прокрадывался
на цыпочках в малую гостиную – так у них называлась комната, где она обычно
сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, – блаженно
улыбаясь, плутовски спрятав коробку за спину, говорил:
– А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.
И она вскакивала – ядреная, ладная, непосредственная:
– Ой, Отто!
– Ну и как, – миссис Готлоб села и, захрустев костями, охнула, –
ну и как мы себя в свои двадцать пять чувствуем?
– Как, уже двадцать пять, так не может быть! – мистер Лумбик даже
руками всплеснул от удивления.
– Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, –
сказала Соня – говоря о детях, она не могла сдержать улыбки, так она ими
гордилась.
– Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti?[3]
– вопрошала миссис Готлоб. – Не иначе как с подружками, так ведь? – и она
погрозила оплывшим от жира пальцем. – Знаю я вашего Вернера – он проказник.
– Когда же и проказничать, если не в двадцать пять? – сказал
мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. – Справьтесь в Вене, каким был
Карл Лумбик в двадцать шесть, – о-ля-ля, – и он покачал головой, воскрешая в
памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто
верблюжьей шерсти.
– Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, –
отрезала миссис Готлоб, – и ответ будет примерно такой же, только теперь он уже
не молодой, а старый шалопай.
– Вы даете мне плохую репутацию, – сказал мистер Лумбик,
поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, – он был, пожалуй, даже
польщен.
– Я сегодня получила письмо от моей Лило, – сказала Соня. – Она
поздравляет меня с днем рождения, и, подумать только, письмо пришло точно, день
в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие
славные. – И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте,
и показала миссис Готлоб фотографию Лило, ее мужа – дочерна загорелые,
коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными
рукавами, – и их белокурого голого малыша.
– Ну до чего же мил, – проворковала миссис Готлоб, глядя на
фотографию. – И как похож на вашего Вернера: я же помню, в четыре года, когда
вы у меня поселились, у него были такие же волосы.
Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня –
через другое.
– Что-то в нем есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему
пухом, – сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца,
любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. – И еще я нахожу в
нем сходство – а вы? – спросила она с робкой надеждой, – с моим дорогим Отто,
вот посмотрите – глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.
Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки.
Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и
красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, всё усыхающим шибздиком, вечно
усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нем, как на вешалке,
халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня
заслуживает лучшего мужа – такая она замечательная. Хотя, конечно же, в Берлине
Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в
последние свои годы – бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски,
– нельзя.
– Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, –
сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. – А какой он был джентльмен.
Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, у меня в
пансионе никогда больше не было.
На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась.
Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис
Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, всё равно хорошая. Но Отто был такой
ранимый, ну и, конечно же, он всю жизнь вращался среди людей утонченных и
поэтому никак не мог здесь освоиться. – Слезинка покатилась у нее по щеке, она
вытерла ее платком с монограммой «С».
– Да, миссис Готлоб, – сказала она, – всем нам никогда больше не
встретить такого джентльмена до конца ногтей, как мой дорогой Отто, да будет
земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и
вилла в Шарлоттенбурге, – вот тогда вы б его еще и не так уважали!
Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме
из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы – гамаши, пахло от
него дорогим одеколоном. И за всё время в Германии – начиная с того года, когда
они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до
1938-го, когда им пришлось уехать, – он ничуть не изменился, как был, так и
остался миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз
состарился и почти не вылезал из халата.
Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, от чего ее раздавшееся из-за
нарушенного обмена веществ тело заколыхалось.
– Да, там мы все были другие. – И вспомнив мясную лавку Готлобов –
лучше их ливерной колбасы во всем Гольденкирхене было не найти, – она снова
вздохнула. – Пусть так, но все мы здесь и вдобавок живы, ну, что вы на это
скажете, Лумбик? А это, должно быть, Эльзе, – сказала она: в дверь снова
позвонили.
Крохотуля Эльзе – поперек себя шире, – запыхавшись, влетела в
комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат – вот-вот попадают на
пол – шпильки, под мышкой – объемистая кожаная сумка.
– Видите, я опять опоздала, – сказала она. – А что я могу поделать?
Всегда одно и то же: работа, работа, спешка, спешка. Эльзе то, Эльзе се –
каждый день в пять часов я готова подать заявление об уходе. – Она положила
сумку, принялась поправлять прическу, мистер Лумбик подошел, помог ей снять
пальто. Эльзе подозрительно посмотрела на него: – А вы, Лумбик, снова меня
вышучиваете? – И, не переводя дух, продолжала: – Нет, вы подумайте, сегодня в
половине пятого она мне говорит: «Эльзе, еще одно небольшое дельце, надо
укоротить юбку для очень важной для нас клиентки». «Миссис Дейвис, – говорю я,
– уже половина пятого, меня пригласили на день рождения в Суисс Коттедж ровно
на половину шестого…»
– Хватит мелить языком, – оборвала ее миссис Готлоб, – пожелали бы
лучше что-нибудь новорожденной.
Эльзе схватилась за голову:
– Вот видите, всё, буквально всё вылетело у меня из головы… да что
ж это я, ведь у меня есть подарок! – Она принялась рыться в бездонном нутре
своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. За
ними последовало письмо, вытащив его, она возгласила: – Мне не терпится
рассказать, какие у меня новости!
Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной
маркой Соня, как всегда, встревожилась:
– Мало сказать хорошие – я получаю компенсацию! Десять тысяч
марок.
– Эльзе, это же замечательно!
Миссис Готлоб выхватила у Эльзе письмо, прочла.
– Надо было просить двадцать, – заметила она.
На компенсациях она собаку съела. Все ее друзья, все ее жильцы уже
получили из Германии компенсации за свои утраты; да и сама она получила
неплохие деньги за мясную лавку. Соня, разумеется, получила больше всех, но
ведь и семья ее потеряла больше всех. Теперь Соня снова стала богачкой, но так,
собственно, и должно быть.
– Десять тысяч – тоже очень даже неплохой куш, – сказала Эльзе, от
удовольствия она разрумянилась. – Ну и на что мне употребить мои десять тысяч?
Что, если поехать отдохнуть в Швейцарию, в хорошую гостиницу…
– Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? – Соня захлопала в ладоши,
глаза ее заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах.
– Я была там с папой и мамой – когда ж это было? Б-г знает сколько лет назад,
мне лет пятнадцать было. Какая там красота!
– Na[4],
а как насчет кофе, у нас ведь день рождения? – напомнила миссис Готлоб.
Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.
– Значит, у всех у нас счастливый день, – сказал мистер Лумбик. –
Во-первых, у нас сегодня чей-то день рождения. – И он бросил томный взгляд
через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб
толканула его и сказала:
– Не бросайте глазки, Лумбик.
Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и
Эльзе прыснули, точно школьницы.
– Я всегда имею успех у дам, – заметил он. – Итак, во-первых, мы
имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе получила компенсацию и едет кататься на
лыжах в Сен-Морис.
– Да, – вскричала Эльзе. – И за свои десять тысяч переломаю себе
ноги – живем всего раз, эге-гей!
– И Карл Лумбик сделался британским гражданином четвертого класса.
– А значит, – сказала миссис Готлоб – рот ее был набит яблочным
пирогом, – теперь вы – один из нас.
– Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, – моя
миссис Дейвис, – сказала Эльзе, – «Теперь, Эльзе, вы – одна из нас». «Да,
миссис Дейвис, – говорю, – я – одна из вас». – И она презрительно фыркнула. –
Да я бы скорее выдернула себе руки-ноги – «одна из нас»! Стоит ей открыть рот,
и сразу ясно, из какой она семьи.
Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала о
том, что ей положено по праву. Ее отец, Эмиль Леви, преподавал в старших
классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к
власти, таким патриотом Германии, каких мало, – в гостиной у Леви всегда висел
портрет кайзера с семьей.
Соня сказала:
– Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были
другие.
– Некультурные! – выпалила Эльзе. – Сказать при ней «Бетховен»,
так она решит, что это ругательство.
– Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатта из Пинска повели на
«Тристана и Изольду»? – спросил мистер Лумбик.
– Никаких больше ваших анекдотов, Лумбик, – сказала миссис Готлоб.
– Вы в хорошем обществе.
– В самом наилучшем, – подтвердил мистер Лумбик. – Если бы мне
сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе
с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и
лифтом…
– Что и говорить, всем нам, слава Б-гу, сейчас получше, чем
двадцать лет назад, – сказала Эльзе.
– Если б только он подождал, – сказала Соня. – Он никогда не
верил, что станет лучше. Я всё говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце
выйдет», а он мне: « Нет, всё кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.
– И у меня было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, –
сказала Эльзе. – После того, как я сидела в комнатке позади магазина, по десять
часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в
меблированную комнату, где постель была не застелена и я не имела шиллинга на
газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь
делаешь? Отец, мать, сестры – никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи
этому конец».
– Кто не имел таких дней? – сказал мистер Лумбик. – Ну а потом
идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый
анекдот – и жизнь опять хороша. – Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело,
так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони екнуло сердце, и она подумала: какой
же он славный.
А тут и Вернер явился домой.
– Как мило, – сказал он. – Кофейничаете? По какому случаю?
– По какому случаю кофейничаете? – вознегодовала миссис Готлоб. –
По случаю дня рождения.
– Вот те на! – Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза,
виновато посмотрел на мать.
– Так он забыл мамин день рождения, – возопила миссис Готлоб.
– Я думал, это мужья забывают дни рождения, – мистер Лумбик
попытался обратить всё в шутку.
– Ну что я могу сказать? – адресовался Вернер к матери.
– Ничего, ничего, какие пустяки, – Соня поспешила прервать сына.
– И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки, – он взял руки матери в
свои, ласково, не без снисходительности поцеловал в щеку.
Одного с ней роста, он был хорош собой – густые темные волосы,
элегантная повадка.
– Никаких поцелуев! – вскричала миссис Готлоб. – Ты поганец, тебя
надо отшлепать.
– Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему
всё-всё, – сказала Эльзе.
Вернер наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал:
Она – в упоении – закрыла глаза:
– Соня, ну за что тебе такой сын?
Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.
– А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, – сказала миссис
Готлоб, похлопав по соседнему стулу, – и расскажи ей всё про своих подружек.
– О какой из них вам рассказать? – Вернер подтянул брюки с
безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки,
– о блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке – рыжей?
– А у моих подружек волосы одного цвета, – сказал мистер Лумбик, –
седые.
Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.
Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.
– Передо мной можешь не важничать. Для меня ты всё тот же малыш
Вернер Вольф, который бегал к tante Готлоб на кухню и просил tante Готлоб
испечь тебе вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всем
забыл! – и она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.
– Нет-нет, можно ли такое забыть! – сказала Соня. И хотя ей
хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, комнату, служившую
им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под
звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь
принимать ванну, в голосе ее звучала искренняя благодарность.
– Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! –
сказала Эльзе.
– В Сен-Морис? – Вернер поднял бровь, улыбнулся – само обаяние. –
Но Mutti же была там давным-давно с мамой и папой…
– Он смеется надо мной! – запричитала Соня и вытянула руку вперед,
словно защищаясь от нападок.
Вернер схватил ее руку, поцеловал и продолжал:
– Когда же это было – в год после поездки в Карлсруэ или в год
после Бад-Эмса, ей тогда еще сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии
и она играла на пианино при лунном свете?
– Смейся, смейся, – сказала Соня. – Но какое же славное было
время. Мамино здоровье нуждалось…
– Как же, как же, – вставил Вернер с издевательской серьезностью.
– Ш-ш! Подумать только, Эльзе, дважды в год мы ездили отдыхать,
раз – летом, раз – зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в
большой гостинице…
– С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов
a` l’anglaise[6],
– сказал Вернер.
– Да будет тебе! – И Соня, совсем по-девчоночьи – весело, с
вызовом, тряхнула головой. – Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не
поехали в Мариенбад, где бы ты был? – и сразив этим аргументом сына, победно
оглядела всех.
Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.
– И кого же прелестная Соня Ротенштейн встретила, отдыхая с папой
и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня
встретила в Мариенбаде?
– Вернер, ты сегодня просто несносный, – Соня сияла – так была
счастлива.
– Да-да, вот так всегда, – сказала миссис Готлоб, – они поднимают
родителей на смех, – и она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он
успел увернуться.
– Вот что странно, – сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом
беседы. – За свою жизнь я проживал во многих гостиницах, но ни в одной не было
красного бархатного ковра.
– Рассказывай дальше, Вернер! – попросила Эльзе. – Я хочу знать
историю их романа от начала до конца. – Ее пухлые щеки разгорелись – она
обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и
ожиданием.
– Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? – одернула ее Соня.
– Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет
отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а,
Соня? Кто знает, что с нами там может приключиться – с тобой при твоей красоте,
и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропустить такой шанс! – она толканула
Соню локтем и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую
блаженство.
– Так я вам скажу и еще что-то странное, – сказал мистер Лумбик. –
Я, знаете ли, никогда не ездил отдыхать.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.
– Никогда не ездили отдыхать! – вскричали хором Соня и Эльзе, а
миссис Готлоб сказала:
– Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?
– Да нет, это так. В Вене – ну зачем мне там было ездить на отдых?
Вся моя жизнь была отдых.
– Да-да, мы знаем, что это был за отдых, – сказала миссис Готлоб.
– У меня были мои друзья, мои шахматы, мои подружки, кафе, опера –
ну и зачем мне было ездить на отдых?
– Это глупо, – сказала Эльзе. – Летом все хотят уехать на отдых.
Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и
мы останавливались в Pension[7].
Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.
– Ну а потом… – Лумбик развел руками, понурился. – Бедный беженец
старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. И тем не менее я много
путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон – плохо ли объездить
столько за одну жизнь?
– Да разве это путешествия? – сказала миссис Готлоб. – Бродяжество
– вот что это такое.
– Вы правы, – согласился мистер Лумбик, – одни путешествуют для
удовольствия, другие для того, чтобы... как это сказать?..
– Чтобы рассеяться, – сказал Вернер.
– Чтобы рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не
рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем
англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
– Будет вам хвастаться, Лумбик, – сказала Эльзе. – Мы уже слышали,
что вы теперь – британский гражданин.
– Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут
сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай отсюда!» И так мне стало спокойно, что
это даже плохо для моих нервов.
– Что ж, – сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, – а вот мне пора
паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза ее расширились.
– Вернер, зачем?
– Я скоро уезжаю в Рим, – и видя, как изменилось материнское лицо,
сказал: – Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала лежащую на коленях крупную
белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на нее
сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были устремлены на Вернера.
– Вернер, как интересно! – сказала Эльзе. – И зачем ты туда едешь?
– В Риме жизнь бьет ключом, а Лондон мне наскучил. Так что,
Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай отсюда! – Он одарил мистера Лумбика чарующей
улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
– Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, – попеняла ему миссис
Готлоб. – У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты
всё бросаешь и – до свидания!
– Что ты там будешь делать, Вернер? – спросила Соня убитым
голосом.
– Я же тебе говорил: там жизнь бьет ключом, снимают кино, столько
всяких возможностей. Не беспокойся, родная, – он старался говорить беззаботно и
весело, но в голосе его сквозило раздражение.
– Да вовсе я не беспокоюсь, – поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь было достаточно,
и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино,
немножко художественной фотографией, а в остальное время ходить с вечеринки на вечеринку
и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
– Б-г ты мой! У меня же в семь свидание!
И он скрылся в своей комнате – она прилегала к материнской. Как
только он закрыл за собой дверь, Соня заплакала.
Миссис Готлоб поцокала языком и на свой грубоватый манер сказала:
– Na, и что это такое?
– Какая я глупая, – рыдала Соня.
Мистер Лумбик – воплощенный такт – рассматривал фотографию Сониных
родителей, запечатленных во время медового месяца в Биаррице.
– Понимаете, я вот что думаю: ведь всё могло быть иначе, – сказала
Соня, утирая слезы крохотным носовым платком. – Отто уже отошел бы от дел, и
фабрикой управлял бы Вернер. И был бы он Вернер Вольф, директор SIGBO,
известный, уважаемый человек…
– Ну а кто уважает меня здесь? – возопила Эльзе. – Кто я для
миссис Дейвис, всего-навсего штопальщица, но я-то знаю, что я всё та же Эльзе
Леви, дочь Oberlehrer[9]
Леви из Швайнфурта, и пусть миссис Дейвис думает себе, что хочет, что мне до
нее?
– А дети, – сказала Соня, – мы-то знаем, кто мы такие, но что
может знать мой Вернер и моя Лило? – При мысли о Лило у нее снова полились
слезы, и она прижала к глазам платок. – Бедненькая моя Лило, разве так я жила в
девушках – дивные наряды, что ни день балы, танцклассы, уроки игры на
фортепиано в Берлинской консерватории. А что имеет она – тяжелую работу в
кибуце, работу руками, и эти кошмарные белые рубашки и шорты, – голос ее
пресекся, она сказала: – Мой платок совсем мокрый.
– У меня же есть подарок к дню рождения! – Эльзе схватила свою
объемистую сумку. Порылась в ней и на этот раз извлекла три отороченных
кружевцем носовых платка. – С днем рождения, Соня, это очень хорошее кружево.
– О, Эльзе, какие красивые, – Соня поблагодарила ее и тут же
вытерла глаза одним из платков.
– Видишь, какой полезный подарок, – сказала Эльзе. – Но чтобы в
будущем ты вытирала ими только нос, а не слезы, поняла? – наказала она.
– И я хотела бы знать, какую причину плакать вы имеете? – спросила
миссис Готлоб. – Вы живы, вы здоровы, дети живы и здоровы, а только это и
важно.
– Знаете, я иногда задаю себе вопрос, – сказал мистер Лумбик. –
Лумбик, какие достижения в жизни ты имеешь? И даю себе ответ: я выжил, я еще
жив, а раз так, моя жизнь удалась.
– Хоть один раз, а этот Лумбик сказал что-то разумное! – заметила
миссис Готлоб. – Возблагодарите Г-спода, миссис Вольф, за то, что вы еще на
этом свете, а ваши Вернер и Лило пусть позаботятся о себе сами.
– А я всё задаю себе один вопрос, – сказал мистер Лумбик. – И для
меня очень даже серьезный: предложат мне еще apfel strudel или нет?
– А вы, Лумбик, только и думаете, как бы живот набить, – сказала
миссис Готлоб. – Na, еще одна чашечка кофе нам тоже будет на пользу.
– Мы начинаем праздновать день рождения сначала! – вскричала
Эльзе. – Я так люблю дни рождения, а сегодня у нас их целых два!
– Для такой новорожденной, – сказал мистер Лумбик, подпустив в
голос нежности, – и двух дней рождения мало.
– Ach, мистер Лумбик, – укорила его Соня и залилась краской.
Мистер Лумбик умоляюще воздел мизинец:
– Вспомните, какое обещание в честь дня рождения я от вас имел!
– Карл, – наливая кофе, она отвернула от него расплывшееся в
улыбке лицо.
– А это что-то новенькое, – сказала миссис Готлоб, а Эльзе
ущипнула мистера Лумбика за руку и сказала:
– Вы достаточно долго стреляли глазками Соню, теперь моя очередь –
я тоже прелестная барышня!
– Вы все прелестные барышни, – сказал мистер Лумбик, и этот
комплимент так насмешил миссис Готлоб, что она налилась кровью и поперхнулась.
Когда Вернер, уже переодевшись, вышел из своей комнаты, они уже
разгулялись вовсю.
– Что ж, я пошел, – сказал он, но никто его не услышал.
Мистер Лумбик рассказывал о своих перипетиях в Шанхае.
– Пока, – отнесся к ним Вернер.
Но только Соня перевела на него глаза.
– Уходишь, Вернер? – рассеянно сказала она, наливая очередную
чашку кофе мистеру Лумбику.
Вернер улыбнулся их увлеченности друг другом и порадовался, что им
так весело.
Перевод с английского
Ларисы Беспаловой
ЛЕХАИМ - ежемесячный
литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru